В Челябинском государственном академическом театре оперы и балета имени Глинки состоялась премьера, художественная значимость которой, несомненно, выходит далеко за пределы столицы Южного Урала, заставляя говорить о новой работе названного коллектива как о событии общенационального масштаба.

Общеизвестна сентенция, что богатство России (в том числе и духовное) будет прирастать ее регионами. И на сей раз Челябинский театр оперы и балета весьма доказательно это напомнил – не только напомнил, но заставил ощутить и почувствовать всю незамутненную первозданную чистоту такого условного, но при этом такого возвышенного и эстетически красивого музыкально-театрального жанра, каким и является большая «музыкальная вселенная» под названием «русская опера».

Премьера всколыхнула весь город, заставив сердца меломанов забиться в радостном предвкушении, так что на протяжении двух вечеров подряд в зрительном зале театра просто яблоку негде было упасть! Присутствие в первый вечер в центральной ложе Великой Княгини Марии Владимировны Романовой (Главы Российского Императорского Дома), специально проделавшей ради этой премьеры длинный путь из Мадрида в Челябинск, безусловно, следует отнести к разряду весьма знаковых. И всё же главным содержанием обсуждаемого события стало не присутствие на спектакле царственной особы, несомненно, оказавшей высочайшее благоволение этой премьере, а именно то, что происходило на сцене.

…Сценическая история постановок оперы «Жизнь за царя» Глинки в советское время больше ассоциируется с ее альтернативным названием «Иван Сусанин» и новым либретто Сергея Городецкого. Лишь в конце декабря 1989 года, за два года до распада СССР, на сцене московского Большого театра была осуществлена поистине эпохальная постановка «Жизни за царя», которая, наконец, востребовала первоначальный текст барона фон Розена и в которой были восстановлены все без исключения купюры, утвердившиеся в советских изданиях партитуры.

Челябинцы пошли своим особым «сакральным» путем, взяв за основу либретто Розена, однако практически сохранив компоновку музыкальных номеров, привычную нам по «Ивану Сусанину». Но по сравнению с ней в нынешней постановке появился один важный и принципиальный момент: в финале оперы (пусть и фрагментарно) зазвучал «реквием» (трио Вани, Антониды и Собинина), который будучи даже включенным в компоновку «Ивана Сусанина», никогда в этой редакции не исполнялся по идеологическим причинам: тогда считалось, что на фоне общенародного финального ликования просто не могло быть места частному семейному горю (впервые мы услышали его только в 1989 году в новой постановке Большого театра).

На этот же раз постановка «Жизни за царя» создана удивительно действенным и явно рожденным под счастливой звездой творческим союзом дирижера Антона Гришанина и режиссера Андрея Сергеева. Предстающий тонкой музыкально-психологической фреской, повествующей о весьма драматичном моменте становления на Руси правящей династии Романовых, этот спектакль, безусловно, зиждется на незыблемых традициях большой русской оперы, но вместе с тем поразительно интимно и доверительно раскрывает богатый внутренний мир архетипических оперных персонажей, наделяя их явными чертами необычайно правдивой «камерности» и показывая подлинную духовную красоту человеческих чувств и поступков.

Всё это полнозвучно эмоционально прослушивается в удивительно благородном – когда истаивающее нежном, а когда и пульсирующее чувственном – оркестре, управляемом музыкальным руководителем и дирижером-постановщиком спектакля Антоном Гришаниным. И столь же художественно ярко просматривается в мизансценах, сценографии и костюмах Андрея Сергеева, выступающего в этом спектакле в роли триединого стратега и тактика. Всё подкрепляется незатейливыми, но весьма созвучными сценографическому рисунку спектакля балетмейстерскими решениями польского акта Бориса Мягкова (лишь только краковяк идет в хореографии Ростислава Захарова), а также дополняется задушевностью звучания хорового пласта спектакля (хормейстеры – Елизавета Евсюкова и Наталья Макарова) и замечательной работой художника по свету Андрея Потапова, которая, соприкасаясь со сценографическими и костюмно-дизайнерскими идеями Андрея Сергеева, создает спокойно-пастельную, но весьма зрелищную театральность.

Музыкально-сценический рассказ названной постановочной команды лишен всякого идеологического пафоса и помпезного антуража. Но зато красной нитью через него проходит мощное ощущение христианской соборности и величественной патриотичности, что свойственно именно русской духовной ментальности, и это ощущение не отпускает с первых тактов увертюры и до последних тактов победного жизнеутверждающего финала. Как ни странно, это чувство не покидает и на протяжении всего польского акта, разворачивающегося в захваченном русском монастыре, в котором «вороги наши» преимущественно танцуют, а не поют. Их танцы на фоне «светового пожара» деревянных конструкций – это уже не надменность завоевателей, а пляска на собственном пепелище, но об этом они пока даже и не догадываются. Тот же деревянный частокол и те же самые дощечки-бревнышки, но с разным пространственно-конструкционным набором деталей, представляют и «пленэр» первой картины оперы, и избу Сусанина, и лесную чащу перед монастырем, где на богомолье находится боярин Михаил Федорович Романов со своей матерью, и глухой лес, куда Сусанин, погибая сам, заводит поляков на верную смерть, и, наконец, Красную площадь в Москве. Лишь только в этой последней картине, в эпилоге, сценический задник впервые расцвечивается золотисто-оранжевой абстракцией церковных куполов-«луковок»…

Всё очень лаконично просто, но символично. Всё очень скромно, но выразительно. Всё подчинено идее образно-аллегорического воплощения деревянной заповедно-святой Руси, того, что ушло безвозвратно, но, в тоже время, навсегда осталось в генетической памяти поколений. Простые, но театрально «элегантные» костюмы этой постановки разнятся степенью детализации и исторической достоверности, и в большинстве своем их, скорее, можно назвать условно-историческими. Однако зачастую добротно-выверенная стилизация костюма под эпоху начала XVII века производит визуальный эффект гораздо более сильный, чем расшитые кафтаны и золоченая парча, что также имеет место в спектакле.

Четыре из шести картин этой оперной постановки (за исключением польского акта и интерьера избы Сусанина) по своей сюжетной локализации являются экстерьерными, причем в обеих интерьерных картинах практически отсутствуют театральные бытовизмы, что делает визуальное восприятие легким, мобильным, полностью сконцентрированным на персонажах и действенно выстроенных драматических и танцевальных мизансценах. Естественной символической связкой служат выносные православные иконы, польские знамена и русские хоругви. Особо следует отметить, что, благодаря мастерству опытного режиссера-постановщика, вполне объективная сюжетная статика ряда эпизодов сведена в этом спектакле практически «на нет», поэтому полноценная линия его сквозного действия оказывается выстроенной безупречно. И зритель получает не просто праздник для глаз, а постановку рафинированно-интеллектуальную: спектакль не только смотрится буквально на одном дыхании, но, однозначно, и слушается, это дыхание затаив.

Кажется, что режиссер (а в польском акте – и балетмейстер-постановщик) незаметно «растворились» в каждой частичке сценографического массива и в каждом персонаже, независимо от того, является ли он второстепенным или главным, мимическим или танцевальным, сольным или хоровым. Что и говорить, высший режиссерский пилотаж как раз в том и заключается, что мы видим на сцене не набор постановочных решений, а естественно развивающийся, динамичный спектакль. И, пожалуй, особо выразительным и броским режиссерским новшеством премьерной постановки являются полноправно выведенные на сцену мимические фигуры Михаила Романова и его матери Ксении Ивановны (в постриге – инокини Марфы), а также балетный персонаж, в котором вдруг неожиданно «оживает» польский королевич Владислав. Примечательно, что и Владислав в польском акте, и Михаил на коронации в эпилоге выезжают на сцену на одной и той же белой лошади – и в этом также заключен образно-визуальный смысл: лошадь-то одна и та же, но Царем Всея Руси коронуется не первый седок на ней, а второй, то есть Михаил Федорович…

Главным откровением премьеры стал потрясающий бас-профундо Станислав Трофимов: его Иван Сусанин, что называется, «пробирал насквозь» вокальной и артистической мощью, завораживая идущей из глубины души христианской благочинностью, истинно русскими интонациями, безграничной эпичностью и психологической нюансировкой созданного образа.

Опера «Жизнь за царя» Глинки – основоположница великих традиций русской национальной оперы и первая истинно русская героико-патриотическая опера на сюжет русской истории. Однако часто ее музыку упрекают в намеренной «итальянскости», напрямую говоря о простом перенесении традиций романтического бельканто первой половины XIX века на драматически-трагедийную почву русской национальной оперы. Де-юре, на первый взгляд, это как будто так и есть, но де-факто это не совсем так, вернее, совсем не так: ни в одной, даже самой прекрасной, итальянской опере бельканто вы не ощутите того истинно русского психологизма, который, будучи облеченным, казалось бы, в те же самые номерные музыкальные формы, в русской опере оказывается более щемящим и пронзительным. Однако теперь, когда челябинская труппа, уже имея в своем репертуаре одну белькантовую жемчужину Доницетти («Любовный напиток»), с честью справилась и с «русским бельканто» Глинки, совершенно логичным и возникающим явно не на пустом месте представляется такой вопрос: «Почему бы этой труппе не испытать себя еще на каком-нибудь образце итальянского бельканто Доницетти или даже Беллини?»

Нынешняя премьера «Жизни за царя» Глинки в Челябинском театре оперы и балета дает все необходимые для этого основания.

Игорь Корябин

http://www.operanews.ru/12112509.html